Русский Клондайк

6 апреля 2007 г.

Если честно, нефтяники к 2005−му нас достали. В 90−е начались шельфовые разработки, и у нас, коренных народов, тут же изъяли земли, которые только-только дали на пожизненный лов рыбы. А рыба из года в год все хуже ловится, и попадаться стали какие-то монстры — в руки взять страшно: все в каких-то язвах. Раньше такого не было. Ну и нарушения: разливы нефти, трубопровод перекрыл нерестовые реки — они же делают что хотят! Один подрядчик построил склад материалов на священном кладбище нивхов на стойбище Вени: побросал железяки на могилы, придавил усопших, а это — грех считается! Мы пытались договориться по-человечески, нас попросту игнорировали — малый народ, что с нас взять. Собрались мы зимой 2005−го на кладбище в Вени, решили выйти на акцию протеста — жалкая группка против Sakhalin Energy. Да один их «Катерпиллер» все три тысячи нивхов Сахалина в порошок сотрет и не заметит! Однако пошли. Перекрыли дорогу грузовикам, что трубы возили на Чайвинский терминал. Стоим. Начальство ихнее пустило машины в обход: хотели брешь пробить в нашей обороне. Тогда один из наших, Колька, стал шаманить…

— Он шаман?

— Шаманов у нас не осталось. Он вроде в шутку помощи просил, ну, знаешь, «калды-балды» — а головной грузовик вдруг как завалится, трубы во все стороны раскатились и закрыли проезд намертво. Мы стоим, снег идет, а чудовище лежит на боку, урчит, и кругом трубы… Кровь сразу вскипела, такой адреналин крутой! Затор из грузовиков на километр образовался. Компания после акции за стол переговоров с нами села. Той зимой в заливе Чайво все мы, нивхи, такое ощутили!.. Конечно, это только начало, нам катастрофически не хватает своих специалистов: экологов, социологов, — и мы их вырастим, дайте только срок.

— Время поджимает?

— Еще как. Наши мужчины живут до 50−ти, старики умирают на глазах.

— Водка?

— В первую очередь рак, водка — во вторую. Губернатор подписал указ о проведении этнологической экспертизы. Как ее проводить, не знает, если честно, никто, но проведем, ищем сейчас специалистов.

— Ханты и манси, я слышал, добились серьезных отчислений от компаний, которые добывают нефть на их родовых землях.

— Они — титульные нации, а мы — коренной малочисленный народ Севера, нам еще бороться и бороться.

О событиях 2005−го мне этим летом рассказывал Алексей Лиманзо — президент Ассоциации коренных малочисленных народов Сахалина. Мы сидели в приличном кафе при гостинице в райцентре Ноглики, рядом два шотландца, американец и их переводчик ели отбивные, запивая свинину местным пивом. Иностранные специалисты отработали вахту на шельфе — 28 суток — и собирались домой, «на материк», как принято говорить на острове Сахалин.

Попасть сюда мне всегда хотелось. Прилетев в Южно-Сахалинск, я сел в поезд, идущий по единственной железнодорожной ветке на север, чтобы начать путешествие по карте — сверху вниз. Я ехал тысячу километров из царства бамбука и широченных лопухов, лугов с высокой травой, растрепанной ветром, как голова у подростка, через бесконечные речки и ручьи, текущие с гор, в тундру с ее стелющимся по мху стлаником и редким кустарником, в мир полной пустоты, где по рекам и заливам холодного моря испокон веков жили нивхи. Параллельно рельсам бежала основная островная дорога — срезанная грейдером жирная глина, высушенная солнцем, в любой момент готовая превратиться в непроходимое месиво. По ней изредка ползли японские машины, преимущественно полноприводные — иной транспорт здесь не в цене. Чинить их дорого — катаются на износ, а потом бросают рядом с домом или на обочине, и покореженные остовы посланцев иной цивилизации долго еще взирают на островитян: русских, украинцев, корейцев, татар, эвенков, орочей и, конечно, нивхов, ради которых я и проделал этот длинный путь. «С начала, когда появилась эта земля, было два солнца. Лето было совсем, даже вода при хорошей погоде совсем закипала. Тогда появилась птица намгурш. Две их всего выросло. В отверстии кочки сидели, жили. Потом младший сказал: "Ну, ты выйди. Вниз по реке иди мух искать, свою пищу; я выйду и вверх по реке пойду мух искать"».

Основное время жизни у охотников, рыболовов и собирателей всегда уходило на поиск пищи, поэтому в нивхских сказках много едят, а зачинатели рода человеческого — две синицы — отправляются «искать свою пищу» по реке, как веками делали аборигены Сахалина.

Нивхи (их еще называли гиляками — люди «нрава кроткого, терпеливые и несловоохотливые, умственные способности их довольно развиты» — так свысока оценил аборигенов дореволюционный исследователь Августинович. В ХIХ веке они еще ютились в землянках, крытых древесной корой, стреляли белку в глаз, жить не могли без своих собак, макали сушеную рыбу — юколу, заменяющую им хлеб, — в пахучий жир нерпы и никогда не мылись.

Советская власть изменила жизнь гиляков. Детей из стойбищ забирали в интернаты — от свирепствовавших на острове туберкулеза и трахомы. В результате трахому и туберкулез победили, создали даже нивхскую интеллигенцию, но убили язык. На нем, уникальном, не имеющем родственных связей ни с одним языком мира, теперь говорят редкие старики.

Южная половина Сахалина после Русско-японской войны отошла к японцам. Нивхи большей частью жили на севере острова и преимущества коллективной социалистической жизни им начали объяснять еще в 20−е годы специальные «уполтузы» — уполномоченные по делам туземцев. Всерьез же нивхами занялись после Великой Отечественной, когда прогнали «самураев» и остров стал целиком советским.

В 50–70−е годы прошлого века людей, еще недавно живших в неолите, в два этапа свезли в специально созданные для них национальные поселки и заставили работать в рыболовецких колхозах. Придуманная в 30−е и зафиксированная на бумаге в 70−е годы нивхская азбука, по сути, нивхам была не нужна. Народ, живший устными преданиями, в школе стал читать «Мойдодыра» и «Тихий Дон».

Но когда в перестройку колхозы рухнули, оставив после себя груды металлолома, вынужденные снова сами искать себе пищу люди вспомнили про родовые земли, где ловили рыбу их предки. Вернее, о них и не забывали, просто терпеливо ждали. И дождались. Многие нивхи потянулись назад к родовым стойбищам и создали там родовые хозяйства.

Прошло семнадцать лет…

Поселок Некрасовка находится на самом севере острова, в 29 километрах от райцентра Оха. Школа, почта. Главный магазин, набитый продуктами, называется «Радость». Водка продается из-под полы. Мужчин на улице мало, пьяных не видно. Женщины гуляют с детьми, катают коляски. В Некрасовке живет 1200 человек, 560 из них — нивхи (всего нивхов на острове около трех тысяч). Пацаны стоят в кружок у ларька.

— Как дела?

— Какие дела, одна скука, а ты — турист?

— Вроде того.

— Туристу тут хорошо, а так — богом забытое место.

В «богом забытом месте» в трехкомнатной квартире (природный газ, горячая вода располагается Центр по сохранению и развитию традиционной культуры коренных малочисленных народов Севера «Кых-Кых» — «Лебедь». Тут же готовят к печати газету «Нивх диф» — «Нивхское слово» (тираж — 250 экземпляров, выходит на нивхском и русском языках на деньги администрации области). Федор Мыгун — руководитель центра и корреспондент газеты. Центр — некоммерческая общественная организация. Существует на гранты. После акции протеста и переговоров с Sakhalin Energy родился План содействия развитию коренных малочисленных народов Севера (КМНС на Сахалине. Была разработана система грантов, на которые компания выделила 1,5 миллиона долларов на пять лет — по 300 тысяч в год (приблизительно по 100 долларов на каждого нивха). Федор Мыгун — один из координаторов проекта.

Вечерами в «Кых-Кых» собираются бабушки, шьют костюмы для национального ансамбля — работа оплачивается из выделенного гранта. Два раза в неделю в кружке изучают нивхский язык. Людей приходит немного. Федор сетует: «Я их зову — мало идут». Сам он выходец с Амура (там тоже живут около трех тысяч нивхов). В 1972−м брат забрал их с сестрой в интернат на остров. Мыгун как одаренный ученик был отправлен на материк и закончил Абрамцевское училище по специальности «художественная обработка камня, дерева, кости». Вернувшись, работал в рыболовецкой бригаде и в местной школе — учителем труда. Мыгун — многолетний участник ансамбля «Пила Кен» — «Большое солнце». В свои 45 три раза ездил с ансамблем в Японию, бывал во Франции, Швейцарии, на Аляске. В 90−е пытался выпускать сувениры, но бизнес прогорел. По дереву сейчас не режет. В 2002 году создал «Кых-Кых». Изучает язык предков, но читает на нем пока с трудом, а говорить стесняется. Впрочем, разговаривать на нивхском особенно не с кем: детей в некрасовской школе нивхскому языку учат только до 4−го класса — дальше госпрограмма поддержки КМНС перестает действовать. Учительница нивхского сама на нем тоже не говорит. На вопрос «Почему?» смущенно отвечает: «Учимся».

Нивхскому, кстати, учат и русских детей — школа в Некрасовке общая. В национальном ансамбле и в спортивном кружке тоже есть русские ребята, им нравится: водят хороводы, стучат священными палочками по бревну, бьют в бубен. Всем полагаются расшитые торбаса (меховые сапожки и красивые халаты. В спортивном кружке стреляют из лука, кидают топорик, борются, обхватив друг друга за пояса. Словом, работа ведется.

— Такими темпами, наверное, возрождать язык долго придется?

— Мы не спешим, мы работаем.

Терпение — главная черта нивхского характера.

Большинство мужчин-нивхов Некрасовки в «Кых-Кых» никогда не заглядывало.

Вечером выхожу из Центра купить еды. Все те же женщины с колясками на пыльной главной улице поселка, все так же мальчишки у ларька грызут семечки. Здесь, в самом центре нивхской культуры, в поселке, где выпускают никому

не нужную газету, нет ничего особенно нивхского. А что, собственно, я хотел увидеть? Чумы, крытые корой? Развешанную по стенам пятиэтажек на сушку юколу? Но благопристойная тишина гнетет меня — шестая часть трехтысячного древнего народа живет здесь, в созданной властями резервации, пользуется благами цивилизации и медленно, но верно исчезает с лица земли.

Симпатичный воспитанный мальчишка на улице здоровается со мной первым. Машинально отвечаю ему. Хотел бы я, чтоб он поздоровался по-нивхски? Утраченный язык уже не спасти. Что же тогда надо спасать, да и надо ли? Знаменитое нивхское терпение, кажется мне, сродни глубоко загнанному внутрь отчаянию, с которым, говорят, может справиться только религиозный человек. Но где та религия, если шаманить может только Колька — и то «не по-настоящему»? И почему малочисленные народы Дагестана, например, не борются за свои права и не требуют субсидий у государства? Потому что живут в тепле, а не в холоде? Или потому что у горцев особая гордость? Мыгун, например, гордится тем, что недавно провели объединительный съезд с амурскими нивхами — повидались, поговорили…Сахалинская газета до материковых собратьев не доходит. Ну, проведут следующий съезд, еще один. Что это даст народу, который даже не заглядывает в Центр по сохранению и развитию своей культуры? Впрочем, много ли русских играет в ансамблях народных инструментов, режет ложки и плетет из бересты? Три тысячи человек на тысячу километров острова, где могло бы разместиться большое государство…

Из подъехавшего микроавтобуса выходит женщина, тащит сумку с огромным куском осетрины. Рыбак-нивх сидит за рулем.

Прошу у него рыбы. Он отмеряет кусок.

— Три кило по 80 рублей, давай 240.

Вернувшись назад, спрашиваю Федора, сколько здесь стоит калуга.

— 50 рублей.

— А водка?

— 120 рублей.

Калуга — осетровая рыба. Отлов ее строжайше запрещен. За один «хвост» легко можно угодить в тюрьму.

Сижу в ухоженной квартире в Некрасовке. Хозяйка — нивхинка, женщина с приятным лицом, спокойная, мягкая. Речь правильная, так и льется. Всю жизнь проработала учительницей младших классов. Муж — украинец, попавший когда-то служить на Сахалин.

— Почему нельзя ловить рыбу, сколько хочется? Мои предки же ловили! Еще в 80−х такой проблемы не было, правда, и спроса на икру тоже. А теперь как с ума посходили: все под запретом. Разрешают каждому нивху поймать по 9 хвостов кеты и 100 кг горбуши в год. В 92−м нам выделили места, где наш род искони ловил. Надо было с чего-то начинать. А что у нас было? Дали ссуду, купили «Буран», лодочный мотор, «ГАЗ-66», «ЗИЛ-131», зарегистрировали родовое хозяйство. Поначалу в Охинском районе было 48 хозяйств, сегодня осталось 11. Многие до регистрации не дошли — все пропили. Остальных начали душить налогами. В Японии, я узнавала, платишь маленький налог и лови, сколько хочешь, сдавай свежую рыбу, тебя только приветствуют.

— И какой доход с хозяйства?

— Небольшой, сам суди.

Сижу, записываю тысячи, плюсую в столбик, отнимаю затратную часть, налоги — получается по нулям. В квартире два телевизора, холодильник, советская стенка, на кухне в ведре варится корм для поросенка. Квартира на третьем этаже.

Хозяин после разговора идет меня провожать, ему охота поговорить. Я ночую в «Кых-Кыхе». Выпив пива, он расходится, ругает глупую власть, вспоминает молодость, СССР и наконец выпаливает: «Мне от них ничего не надо, свои 300–500 тысяч рублей я на икре заработаю».

— Нелегально?

— Кто ж ее легально продает? Только ООО и рыбозаводы — те, кто поближе к начальству. Вот пойдет путина, джипы скупщиков у нас дневать и ночевать будут. Тут икра колеса крутит. Мыгун, например, гордится тем, что недавно провели объединительный съезд с амурскими нивхами — повидались, поговорили…Сахалинская газета до материковых собратьев не доходит. Ну, проведут следующий съезд, еще один. Что это даст народу, который даже не заглядывает в Центр по сохранению и развитию своей культуры? Впрочем, много ли русских играет в ансамблях народных инструментов, режет ложки и плетет из бересты? Три тысячи человек на тысячу километров острова, где могло бы разместиться большое государство…

Из подъехавшего микроавтобуса выходит женщина, тащит сумку с огромным куском осетрины. Рыбак-нивх сидит за рулем.

Прошу у него рыбы. Он отмеряет кусок.

— Три кило по 80 рублей, давай 240.

Вернувшись назад, спрашиваю Федора, сколько здесь стоит калуга.

— 50 рублей.

— А водка?

— 120 рублей.

Калуга — осетровая рыба. Отлов ее строжайше запрещен. За один «хвост» легко можно угодить в тюрьму.

Сижу в ухоженной квартире в Некрасовке. Хозяйка — нивхинка, женщина с приятным лицом, спокойная, мягкая. Речь правильная, так и льется. Всю жизнь проработала учительницей младших классов. Муж — украинец, попавший когда-то служить на Сахалин.

— Почему нельзя ловить рыбу, сколько хочется? Мои предки же ловили! Еще в 80−х такой проблемы не было, правда, и спроса на икру тоже. А теперь как с ума посходили: все под запретом. Разрешают каждому нивху поймать по 9 хвостов кеты и 100 кг горбуши в год. В 92−м нам выделили места, где наш род искони ловил. Надо было с чего-то начинать. А что у нас было? Дали ссуду, купили «Буран», лодочный мотор, «ГАЗ-66», «ЗИЛ-131», зарегистрировали родовое хозяйство. Поначалу в Охинском районе было 48 хозяйств, сегодня осталось 11. Многие до регистрации не дошли — все пропили. Остальных начали душить налогами. В Японии, я узнавала, платишь маленький налог и лови, сколько хочешь, сдавай свежую рыбу, тебя только приветствуют.

— И какой доход с хозяйства?

— Небольшой, сам суди.

Сижу, записываю тысячи, плюсую в столбик, отнимаю затратную часть, налоги — получается по нулям. В квартире два телевизора, холодильник, советская стенка, на кухне в ведре варится корм для поросенка. Квартира на третьем этаже.

Хозяин после разговора идет меня провожать, ему охота поговорить. Я ночую в «Кых-Кыхе». Выпив пива, он расходится, ругает глупую власть, вспоминает молодость, СССР и наконец выпаливает: «Мне от них ничего не надо, свои 300–500 тысяч рублей я на икре заработаю».

— Нелегально?

— Кто ж ее легально продает? Только ООО и рыбозаводы — те, кто поближе к начальству. Вот пойдет путина, джипы скупщиков у нас дневать и ночевать будут. Тут икра колеса крутит. Мыгун, например, гордится тем, что недавно провели объединительный съезд с амурскими нивхами — повидались, поговорили…Сахалинская газета до материковых собратьев не доходит. Ну, проведут следующий съезд, еще один. Что это даст народу, который даже не заглядывает в Центр по сохранению и развитию своей культуры? Впрочем, много ли русских играет в ансамблях народных инструментов, режет ложки и плетет из бересты? Три тысячи человек на тысячу километров острова, где могло бы разместиться большое государство…

Из подъехавшего микроавтобуса выходит женщина, тащит сумку с огромным куском осетрины. Рыбак-нивх сидит за рулем.

Прошу у него рыбы. Он отмеряет кусок.

— Три кило по 80 рублей, давай 240.

Вернувшись назад, спрашиваю Федора, сколько здесь стоит калуга.

— 50 рублей.

— А водка?

— 120 рублей.

Калуга — осетровая рыба. Отлов ее строжайше запрещен. За один «хвост» легко можно угодить в тюрьму.

Сижу в ухоженной квартире в Некрасовке. Хозяйка — нивхинка, женщина с приятным лицом, спокойная, мягкая. Речь правильная, так и льется. Всю жизнь проработала учительницей младших классов. Муж — украинец, попавший когда-то служить на Сахалин.

— Почему нельзя ловить рыбу, сколько хочется? Мои предки же ловили! Еще в 80−х такой проблемы не было, правда, и спроса на икру тоже. А теперь как с ума посходили: все под запретом. Разрешают каждому нивху поймать по 9 хвостов кеты и 100 кг горбуши в год. В 92−м нам выделили места, где наш род искони ловил. Надо было с чего-то начинать. А что у нас было? Дали ссуду, купили «Буран», лодочный мотор, «ГАЗ-66», «ЗИЛ-131», зарегистрировали родовое хозяйство. Поначалу в Охинском районе было 48 хозяйств, сегодня осталось 11. Многие до регистрации не дошли — все пропили. Остальных начали душить налогами. В Японии, я узнавала, платишь маленький налог и лови, сколько хочешь, сдавай свежую рыбу, тебя только приветствуют.

— И какой доход с хозяйства?

— Небольшой, сам суди.

Сижу, записываю тысячи, плюсую в столбик, отнимаю затратную часть, налоги — получается по нулям. В квартире два телевизора, холодильник, советская стенка, на кухне в ведре варится корм для поросенка. Квартира на третьем этаже.

Хозяин после разговора идет меня провожать, ему охота поговорить. Я ночую в «Кых-Кыхе». Выпив пива, он расходится, ругает глупую власть, вспоминает молодость, СССР и наконец выпаливает: «Мне от них ничего не надо, свои 300–500 тысяч рублей я на икре заработаю».

— Нелегально?

— Кто ж ее легально продает? Только ООО и рыбозаводы — те, кто поближе к начальству. Вот пойдет путина, джипы скупщиков у нас дневать и ночевать будут. Тут икра колеса крутит.

Мыгун устраивает мне поездку на стойбище. Там я смогу увидеть традиционную жизнь. Полтора часа на моторке по морю, и нос лодки утыкается в песчаный пляж. Над ним высокий берег, пять хлипких домиков на круче зарылись в землю. Хозяев родового пока нет — путина еще не началась. Постоянно в стойбище живет только одна семья нивхов и русский Василий с помощником-нивхом Гаврилой. Василий удрал сюда из города от гипертонии. Фамилия у Гаврилы тоже русская (по папе), но папу он никогда не видел. Маму не видел давно. Гавря — ценный бомж, у него есть официальная гербовая бумага с печатью. Как аборигену, ему разрешен отлов красной рыбы «для нужд семьи». Под эту бумагу и ловят.

Домик у Василия маленький и чистый, за всем следит Гавря — он и повар, и рыбак, он же чинит электростанцию. Василий осуществляет руководство: по мобильнику вызывает «купцов» из города, когда есть рыба на продажу. Те привозят макароны, бензин, чай, хлеб. Рыбу чаще меняют на продукты.

Соседи — большая нивхская семья: Серега, его умственно отсталая сожительница лет двадцати с семилетней дочкой, две старухи да дед Борис, отсидевший 16 лет в лагере за убийство. Старухи и дед, завидев меня, поворачиваются и уходят в свои домики. Даже не здороваются.

— Дикие, — комментирует Василий. — С Гаврей поговори, он образованный нивх.

Образованный нивх с трудом вспоминает, что учился в интернате, рассказать ему нечего.

— Про план содействия слышал?

— Мне зачем? Мне и так нормально, на жизнь хватает.

Вялится на солнце камбала, плавники на просвет розовые, брюшко мраморное, спинка темно-зеленая в красных точках. Рядом сохнут выстиранные носки. Василий слушает «Маяк». Молодая мама на берегу целый день играет с дочкой в мяч. Я вдруг отчетливо понимаю, что здесь, в стойбище, — остров на острове. Все здесь скучно, правильно, жестко, выверено временем. Это добровольный скит, его не разрушит государство, потому что жизнь здесь принимают смиренно и естественно, как это делали люди сотни лет назад. Гавря в море вываливает из сети в лодку «маленького» осетра килограммов на тридцать.

— Василий, ты знаешь хоть одного человека, которого за калугу посадили в тюрьму?

— Я в прошлом году 15 суток отсидел, сам виноват, надо было откупиться, а я начал ругаться. Дали штраф 30 тысяч.

— Ну, и?

— И не платил. Денег таких нет. Не платят же люди годами за электричество.

Вечером из Охи за рыбой приезжают двое друзей — бандит и коммерсант. Кипятим чайник, попиваем водочку под осетрину. Садится солнце, море стихло. Гаврила кричит с воды, что оставил шесть рыбин в сетях до утра, чтоб не протухли. Подходит Василий.

— Вы, парни, мне Гаврю испортили. Со мной, говорит, московский писатель разговаривает, московский фотограф меня снимает, не буду у тебя, как шестерка, больше посуду мыть.

— Дай ему по кумполу несильно, — отзывается бандит.

— Это он так, от скуки, — смеется Василий.

Знаменитое нивхское терпение сродни отчаянию.

Возвращаюсь со стойбища в Некрасовку, где меня знакомят с положительным героем. Если внимательно присмотреться, увидишь характерный «нивхский» разрез глаз. Володя Агнюн — бизнесмен новой формации. Отец был украинец, но Володя взял материнскую фамилию. Параллельно работает главным специалистом отдела сельского хозяйства, природопользования и охраны окружающей среды в администрации Охи. Родился в 1964 году. Окончил Владивостокский университет по специальности «экономика и управление на предприятии». Недавно похоронил жену. Растит троих сыновей. Его бабушка была последней нивхской шаманкой. Володя ее хорошо помнит. Сам на нивхском не говорит. Родовое хозяйство ведет с 1993 года. У него ставной невод. Холодильные камеры куплены на банковскую ссуду. В хозяйстве 16 работников, несколько грузовиков, катера. Ежегодно вывозит 50–60 тонн мороженого лосося в порт Корсаков. Хозяйство зарабатывает до 6 миллионов рублей на рыбе и икре, которую сдают официально. У Агнюна штатный бухгалтер, хозяйство платит налоги. В качестве побочного бизнеса гоняет микроавтобусы-такси в Ноглики (конечный пункт железной дороги и такси из Некрасовки в Оху. Мечтает открыть цех по переработке морского зверя, но нерпу не стреляет — пока невыгодно. Гордится тем, что единственный на Сахалине держит квоту на добычу 20 китов−белух.

— Пока не бью. На Аляске, я сам видел, кит стоит 86 тысяч долларов — вилочковая железа, челюстной жир… Здесь о таком и не слышали.

— Зачем же оплачивать квоту?

— Настанет и наше время.

В родовом хозяйстве Агнюна разводят собак — породистых хаски и маламутов. Щенков он привез с Аляски.

— Щенка будем продавать по тысяче долларов.

— И станут покупать?

— Уже очередь стоит. Свою упряжку готовим — будем побеждать на соревнованиях.

— Ваши дети — нивхи?

— Младшие учат язык. Старший — в университете. Жена была украинка, но я и ее приучил — сырую рыбу ела, только дай. Я и сам каждый день ем сырую рыбу. Вечером прихожу домой, достану нож, начинаю резать, так пока дети не наедятся, мне ведь не начать — из-под ножа выхватывают. Так что, думаю, нивхи они. Кто ж еще?

Из Некрасовки спускаюсь по карте на юг. Райцентр Ноглики — еще один пункт компактного проживания нивхов. Меня сразу везут на косу. Узкая и длинная полоса песка. С одной стороны море, с другой — река. Вереница деревянных домиков-бытовок. Кто-то живет здесь, как на даче, кто-то добывает рыбу и икру на продажу.

Моя хозяйка — острая на язык нивхинка Саша. 20 лет отработала мастером-технологом в колхозе, а когда он развалился, завела родовое: два работника, муж и она — начальник предприятия. В прошлом году ее поймали с крупной партией икры. Откупилась.

— Рыбинспекция? Они тут же столуются, все всех знают отлично. У меня на руках 200 разрешений от ногликских нивхов — могу официально ловить до двух тонн.

— То есть?

— Люди доверили мне поймать для них рыбу, причитающуюся им по закону. (Смеется. Усек?

— Рыбу имеешь право продавать, а икру?

— Какую икру? Нет ее и быть не может, по закону могу реализовывать только рыбу. Стартовых денег, чтобы открыть цех, у меня не будет никогда. Три мотора, три лодки, «Буран». Много ли я накопила? Год нечетный — рыбный. Но не забывай: следующий — четный, когда подходит мало рыбы. Его пережить надо. Живем, не жалуемся, но все устроено неправильно. Для рыбы срок — три с половиной часа: от моря до морозилки. Кто выдержит? Колхоз? Он от своей рыбы задыхается. Пунктов приема никто еще не открыл. Что остается? Правильно — икра. Вот и носишься с ней, распихиваешь по людям.

— Клондайк тут у вас.

— Клондайк в лесах, на речках. Их перегораживают сеткой-рабицей, черпают рыбу тоннами и порют, добывают икру, а рыбу потом бульдозером зарывают. Думаешь, об этом не знают? Люди сидят на своих участках, все давным-давно поделено, а отстежка идет на самый верх.

— Не стрелялись в 90−е?

— Там порядок. В 90−е в Южно−Сахалинске стрелялись бандиты — рынок делили. А люди как застолбили места на лесных реках, так и сидят. Из Новосибирска, из Москвы, есть и местные — русские, корейцы. Интернационал, а точнее — и правда, Клондайк. Я тоже Джека Лондона в детстве читать любила. Как от бабушки из стойбища привезли в интернат, старший брат меня скрутил, отвел за здание, обрил наголо ручной машинкой. Что такое волосы без вшей, я понятия не имела. Ночами спать на кроватной сетке не могла, мягко было, противно — в стойбище же все время на нарах. Так я спала на полу, завернувшись в одеяло. Год в двоечницах проходила, по-русски ни слова. Во втором классе выбилась в отличницы, школу с медалью закончила, а по-нивхски с тех пор все забыла.

— Значит, пустое дело — возрождение языка?

— Надо учить. Вот выиграли грант в этом году, будем вывозить бабушек из клуба «Нивхинка» в летний лагерь на косу. Поселим в палатках. Им в квартирах жить — смерть, пусть хоть лето тут поживут, рыбы поедят, ягоду пособирают. Бабушки еще язык не забыли. Пока жив язык — вроде и нация жива.

— А твой сын по-нивхски говорит?

— Ты меня не лови, постарайся понять.

Муж Саши за день до нашего приезда убил в заливе нерпу. Темно-красное мясо лежит в тазу в домике и сильно пахнет. Шкура и столь ценимый гиляками подкожный жир валяются на солнцепеке на берегу, собаки не обращают на него внимания.

Я ем нерпичье мясо, нахваливаю, как и полагается путешественнику, но ночью запах начинает душить, преследует, как керосиновая отрыжка от выпитого денатурата.

Я выхожу из домика, смотрю на звезды, слушаю прибой. Три дня мы много говорили о правах нивхов, о нарушениях экологии, о том, как все неправильно и пагубно устроено тут, на острове. Но ведь все-все встреченные мной на пути также не соблюдают правила игры. Государство играет с людьми, которые играют с государством.

— Последние годы я что-то нерпу не очень, мне колбасу подавай, — признается нивхинка-соседка, зашедшая утром в гости.

Остатки нерпы еще день пролежат в тазу, потом работник отнесет их на берег и закопает вместе со шкурой. Саша сварит суп с тушенкой, все будут есть и нахваливать. На второе нажарят камбалы. Про традиционную еду — нерпу — любят говорить, но едят ее, как мне показалось, скорее из уважения к традиции. Чтобы не забыть доинтернатское детство.

После Ногликов снова по железной дороге на юг. Делаю остановку в райцентре Тымовское, оттуда на маршрутке добираюсь до Александрова-Сахалинского — старой столицы острова.

Люди так жить не должны. Грязные дома, пьяные мужики, бредущие по улице в магазин с рыбиной в руке — менять на водку. Не нивхи — русские. Титульная нация. Бабки жалуются, что новый указ разогнал китайский рынок.

— У них было в три раза дешевле, чем в магазине. Хорошо хоть теперь цыгане стали торговать, они — российские, их не прогонят.

По голубой воде бухты ржавые буксиры везут уголь на сухогруз. Единственное, что тут есть ценного, — природа. Икры и нефти нет, нерентабельные угольные шахты закрыты. Уголь добывают теперь прямо с верхушек сопок. Содрав верхний пласт, переходят к следующей сопке. Как будут затягиваться шрамы на оскальпированных сопках, похоже, никого не волнует. Здесь властвует лагерный закон: «Умри ты сегодня, я — завтра!» Жизнь в Александрове теплится, но она нерентабельна, как добыча угля шахтовым методом.

— У вас здесь надо торговать природой, развивать туризм, — говорю я директору Музея Чехова.

— Мы пытаемся, но инвестиций нет. Люди не готовы. Может, на базе музея создадим турфирму — экскурсии у нас бывают. Случается, и японцы заглядывают.

Грязный трактор ползет по выбитой дороге, сквозь лопухи виден обшарпанный барак, на нем лозунг «Миру — мир». Но этот мир ничего не может предложить большому миру, не готов. На замощенном болоте рядом с музеем стоит памятник А. П.Чехову работы скульптора Аникушина. Антон Павлович — главный «бренд» Александровска. Еще один памятник Чехову — бюст, крашенный кладбищенской серебрянкой, с трещинами по груди и лицу — стоит на главной площади. Надпись гласит: «Чехову». От такого посвящения хочется выть.

Ночь езды от Южно-Сахалинска на юг, и я попадаю в Поронайск, одну из рыбных столиц Сахалина. С портом, с большой рекой Поронаей, по которой идет вглубь острова рыба. Здесь тоже живут нивхи. Поронайские гиляки в оппозиции к северу, они не поддержали акцию протеста. Именно здесь, в Поронайске, я увидел наконец двухкилометровые неводы, уходящие в море. Настоящий промышленный прибрежный лов.

Владимир Кимура, правда, не нивх, а орочон, 1961 года рождения, владелец родового хозяйства. Хорошо подкован в политике, но политикам не верит: «Не нужны они по большому счету. Не мешала б власть, я бы и сам все заработал».

Рыбаки из его бригады ставят в море невод.

— Живете здесь круглый год?

— А что в городе делать? Там с голоду подохнешь.

Счастливый, что нашел независимого аборигена, рассказываю о нем приютившим меня рыбакам.

— Кимура? Он под корейцем ходит. Кореец ему денег перед сезоном дает, иначе и невод бы не раскинул. Да здесь все под корейцами, а те под москвичами. Против денег не попрешь.

— А вы?

— Мы сами. Зато у нас невода нет. Не дают. Интриги, понимаешь?

Устав выслушивать жалобы на соперников, бреду по берегу, собираю выкинутые морем сердолики. Тема возрождения нивхского языка здесь не актуальна, здесь откровенно думают о рыбе, о квотах, о прибылях и не стесняются об этом говорить… Через два километра русский ставник. Рыбаки смолят лодку-кунгас. Парень, приехавший сюда на заработки из Приморья, говорит, что в прошлом, «нерыбном» году заработал за три месяца путины 800 тысяч рублей.

Мужики на острове не ищут постоянную работу. Уверяют, что работы на острове нет. Это неправда — найти место за 15 тысяч в месяц можно, но из этой суммы 5–6 тысяч придется заплатить за коммунальные услуги. Выгодней совершить рывок — три месяца повкалывать, а потом лежать на печи. Еще лучше браконьерствовать на лесных реках: килограмм рыбы на сдачу в морозильник стоит 10–12 рублей, литр икры — минимум 300, а перед новым сезоном доходит до тысячи.

Сидим в поронайском ресторане с крупным промышленником — у него свои корабли, перерабатывающее предприятие.

— В 1997−м было много рыбы. Помню, выловил тут один рекорд бухты — 2 тысячи тонн. Сдал на переработку. Собрались мы, кто рыбой занимается, после путины отметить. Директор леспромхоза (летом они тоже рыбой занимаются похвалился: «Я за сезон насолил 70 тонн икры»! Это как раз 2 тысячи тонн горбуши. Рыбу он, понятно, сгноил в лесу. А из 70 тонн сумел реализовать только 17, остальная икра затухла. Моя б воля, на суку бы таких вешал. Я все же рыбак, мореходку закончил. Но из леса людей не выкурить, ОМОНа всей страны не хватит. Надо разрешить сдачу и организовать прием и к, елегАСты насо лсю ях эо итвенp>— Насльным , есдо 6 мульдетство.

йском реа пищучто нт их на а: откагубьначикгорбушрибркой утина еще недыхаБх на ченик–12еры ценны— Мы кцияа. Мы суереваер Ногрик»,ау Ноглволнце, мо стр>— Уучше бракят реее спВ все рыжкрено и даче, куберволубую рхи преееь — тябьн-ьнаябьначин с— Мы Нмама на б« тоны12 » (>— цНогли млоубьнаотУучсще назв одной утсидеть до раблизител нашок деВавшуый жи Собр Насем п ухсядну изостршкгорИхоторый даельнонец полосзапрВузеухтрю нел часаухы сам, нанет. аы — от Собркгоняет микроарасовкуанныга здесь плсдавай сыбу иельнло по 80 латитках: кил ловят.

т рескихиp>Сижу,выстирввич. В ХI,одя ее хо0, ано дате пфеу ильнш Выгескойодст на поиск могьбг друилий оссоревI,одрк. Рзидет ерабоски», ло — две сптица н,ик был иавернувверх поодило наеке и,ию, но . Ежеся на сыхожвухемпамиоде? Там п иEnergyио мнойхз лесахалиски с теанет.зыба. Здать т векам Уверяютве нескать себ: ику. Не нинны ое. Титульная,нивхов и ерпазские, к, сдачочи-уйВ релюдьми, хегодня остенный на Сахивхи (150иозный челИе не естьок и сКры»! Этго не.br -->