23 марта 2007 г.
В конце февраля в муниципальном театре драмы "Камерная сцена" состоялась премьера спектакля "Кисочка" по мотивам рассказов Чехова.
Откуда берутся режиссеры? Из актеров вырастают? Или сразу в театральном вузе на режиссера выучиваются? Кто откуда. Режиссер театра "Камерная сцена" Софья Рубина вышла из филологов. Может быть, поэтому она смелее и активнее, чем это принято у режиссеров, обращается в поисках драматургического материала не к пьесам, а к рассказам, повестям, романам. Сама пишет сценарии, а заодно иногда продумывает сценографическое и музыкальное оформление.
Среди последних авторов, взятых в работу театром - Набоков и Чехов.
Чеховеды (я бы не употребляла этого уродливого слова, но оно, ей-ей, есть по-разному объясняют странность, сложность, неудобство чеховской драматургии. Говорят, что гениальная и новаторская. А я бы объяснила гениальную странность (характеры стерты, действие размыто), подойдя к Чехову не как чеховед, а как музыковед. Дело здесь не в том, кто и что сказал, кто полюбил, а кто застрелился. Здесь надо всем царит музыка. А что за музыка, тоже неясно. Дух музыки. Общая музыкальность.
Она же царит и в рассказах. Как и в чеховских пьесах, речь в них не совсем о том, смысл рассказа не совпадает с его сюжетом, за житейскими ситуациями просвечивает что-то… А вот неизвестно, что за ними просвечивает. Вибрирует какая-то струна. Чехов ставит знак вопроса и словно чего-то ждет от нас. Может быть, ждет, чтобы мы написали своего рода "музыкальный диктант"? Расслышали, опознали, разобрали музыку жизни?
В трех рассказах Чехова, из которых складывается действие "Кисочки", все явственнее проступает мучительная неполнота жизни, музыкальная нота, которая так жалостливо дрожит за поведением храбрящихся героев.
Непутевый парень Кузьма ("Встреча" обокрал Ефрема, сборщика денег на церковные нужды. Половину денег прокутил. Еще и Ефрема, небезосновательно заподозрившего его в краже, прибил! Но покаялся же в результате! "В ужасе он бормотал несвязные слова, стучал лбом о землю, хватал старика за ноги и плакал громко, как ребенок". А Ефрем его широкого душевного жеста, его раскаяния не принял. "Мне-то что? Деньги не мои. Ты не у меня - у Бога украл". Кто прав, кто виноват? Кого жалеть? Ефрема? Ведь лишился собранных на строительство храма двадцати шести рублей! А не пожалеть ли грешника - воришку и пьянчужку? Ишь как страдает, не получая прощения! Просто достоевщина какая-то!
Жалко нам Кузьму? Жалко. В балагуре и охальнике, в небезопасном бродяге с тюремным прошлым, оказывается, теплится огонек человечности. За бравадой проступает живая страдающая душа.
Нелепая бравада, мордобой, неистовые рыдания… За всем этим наблюдает некая интеллигентского вида личность с усами. Писатель (Владимир Зимников). "Гнилой интеллигент" благоразумно держится в стороне. Действительно, меж этих чеховских персонажей не всунешься - рыло начистят! А зачем тут вообще нужен "третий лишний"? В рассказе его нет. В прозе Чехова его авторское "я" не показывается из-за ширмы, тень не отбрасывает. Введенный Рубиной "автор" скорее напоминает набоковского "соглядатая". Маячит в тексте - как бесплотный автор в романах Набокова.
В следующем сюжете ("Святая простота" сын-адвокат приезжает к отцу-священнику (очень хорош, кстати, Андрей Алексанин в роли отца Саввы - живой, убедительный священник. Вот только произношение какое-то светски-современное. А ведь в Киевской духовной академии учился! Не такому их там учили выговору). Место действия - неназванная глушь ("город П.").
Какое раздражение всегда вызывает этот рассказ, когда его читаешь! То есть, конечно, не сам рассказ, не Чехов - его персонажи. Преуспевающий адвокат живет на широкую ногу. С умилением слушает старик-священник рассказы сына и ни слову не верит. Ну, пусть хвастает, пусть преувеличивает… Любимый ведь сын-то! А сыну наивный лепет отставшего от жизни папаши мешает к своей адвокатской речи готовиться. И противно, и смешно, и как жалко обоих… И вдруг думаешь: "святая простота" отца Саввы в чем-то прозорливей и умней, чем кажется. Верить или не верить адвокатскому хвастовству? Сыночек "Шуренька" хвастает, но не врет. Конечно, бутылка стоит восемь рублей, и наивно-глуп старик, воображающий, что красная цена любому вину - рубль. Известностью своей хвалится? Конечно, знаменитого адвоката "знает вся Москва". Но что-то во всем этом есть ложное - фанфаронством каким-то все это отдает, хлестаковщиной. Только в конце сценки проклевывается вдруг, пробивается жалобная нотка иной, не плавающей поверх повествования, правды. Как там у Чехова?» Он охватил обеими руками шубу и принялся обнимать ее, целовать, крестить, словно это была не шуба, а сам сын, «университант»...
В спектакле отец шубу сына не просто обнимает - держит на руках, укачивает, как грудного младенца. А младенца-то того, розового, беззащитного, наверное, уже лет сорок как нет? Вырос. Превратился в пошловатого и самоуверенного бонвивана. Прошлое ушло, настоящее пусто…
Несбыточность…
И невозвратимость. Та светлая гимназическая любовь, которую забыл герой чеховских "Огней" Ананьев (третий рассказ, кульминация и основное содержание спектакля "Кисочка").
Ананьев (Алексей Елхимов восемь лет назад был романтически влюблен в Кисочку. Немолодым двадцатишестилетним человеком (у них, у русских классиков, в двадцать шесть герои уже ох как немолоды и многоопытны! возвращается в город своей юности. Встречает ее, своего былого кумира, не узнает, цинично прикидывает: "Вот с этой бы сойтись…"
И сходится. И о своем мимолетном романе еще через шесть лет рассказывает случайному знакомому (опять на сцене присутствует Дело происходит ночью. Насыпь, далекие огни, степь, строящаяся железная дорога. Философствующие посреди этого неуютного мрака герои. Ночь и в рассказе Ананьева о Кисочке. Тени за окном, синеватый огонек свечи. Наталья Степановна, его Кисочка (Гюлия Исянбаева), - живой человек в царстве колеблющихся теней, воспоминаний, мутноватых философских идей. Исянбаева и внешне, и по своему артистическому темпераменту удивительно удачно вписалась в роль Кисочки. Нежные, легкие черты лица, золотисто-рыжеватые волосы, хрупкая фигурка - как это совпадает с образом Кисочки, который рисуешь себе внутренним взором! Очень в этой роли пригодилась актрисе и ее эмоциональная подвижность, позволяющая легко перейти от ласковой сдержанности товарищеских отношений к восторженно-страстной любви.
Ананьев мучается раскаянием и возвращается к Кисочке - вымолить у нее прощение и поплакать вместе с ней. А дальше? Многоточие… Софья Рубина смягчила неудобную жесткость сюжета - повнимательнее почитав рассказ, решила, что совращение Кисочки для Ананьева не прошло бесследно. "Не мог он, пережив такое потрясение, сразу жениться на другой, - говорит Софья Борисовна. - Недаром его сыну около шести лет…" Чехов, правда, прямо не называет жену Ананьева Кисочкой, Натальей Степановной, оставляя любопытного читателя в недоумении.
Сомнительное происшествие как бы оправдывается философствованием героя, мыслями о бренности и бесцельности жизни. Долгие философские беседы Ананьева и Штенберга режиссер решилась вынести на театральные подмостки. Вроде не театральное это дело - прилюдно рассуждать о последних вопросах бытия? Этакий псевдо - гамлет… А на заднем плане, на полотне декорации (художник - М. Митрофанова, Москва), гаснет розовый закат, прорисовываются телеграфные столбы, и где-то там сейчас зажгутся обещанные Чеховым огни (огоньки, вспыхивающие во тьме, свечи, звезды, светящиеся ночные окна - таких упоминаний о свете в темноте в рассказе около трех десятков!). И разговоры героев сливаются с сумерками, туманом, оставляют, как ни странно, общее ощущение поэтичности существования, грустной музыки, тихо звучащей где-то за словами и поступками героев. Что же это за музыкальная нота, дрожащая за тканью повествования? Лейтмотив огней, пунктиром, светящимися точками размечающий несбыточность и невозвратимость.
"Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки" - а ведь, пожалуй, и от спектакля остается главным образом Кисочка - Исянбаева. И деликатно-ненавязчивые декорации Митрофановой. Тонкий, вдумчивый читатель, Софья Рубина сумела в постановке воссоздать дух прозы Чехова, без ошибок написать "музыкальный диктант", который задал нам писатель.
